История гомельчанки, которая пережила немецкую оккупацию и ужасы концлагеря

22 июня в Беларуси не слу­чайно официально именуется Днём всенародной памяти жертв Вели­кой Отечественной войны и гено­цида белорусского народа. Только вдумайтесь: за три года оккупации фашисты уничтожили каждого тре­тьего нашего соотечественника. Не только тех, кто про­тивостоял им с оружием в руках, но и мирных граждан — женщин, детей, стариков. Анна Григорьевна Банкрашкова в годы войны вместе с сёстрами стала круглой сиротой. Ее история — в нашем материале.

Фашистский «привет»

— До войны и во время неё, про­клятой, мы жили в деревне Лески Октябрьского района. В семье, кроме меня, самой младшей, было ещё четыре девочки. Старшая в 1939 году окончила Мозырское педучилище и была направ­лена в Западную Белоруссию учитель­ствовать. Папа с мамой, простые кол­хозники, очень ею гордились.

О том, что на нас напали немцы, мы узнали не сразу. Да и откуда, ведь радио в деревне не было, а почтальон появ­лялся раз в неделю, а то и реже. Обычно его приезда все очень ждали, с жадно­стью набрасывались на привезённые газеты и журналы.

Однажды он вместе с газетами при­вёз целую кипу военкоматовских пове­сток, едва ли не на каждого взрос­лого мужчину в деревне. Хоть мне и было всего четыре года, в память вре­залось, как суматошно мама собирала папе полотняный мешок, как плакала, глядя то на нас, то на папу. И постоянно звучало незнакомое мне тогда слово «война». Дней через 10 после начала войны папа вместе с другими односель­чанами ушёл в райцентр, и больше я его никогда не видела. Как и многих из тех, кто отправился на фронт вместе с ним.

Проводили, и какое-то время жизнь шла своим чередом. Мне даже стало казаться, что война это не так уж страшно. Но однажды в небе появи­лись несколько самолётов, которые стали кружить над деревней. Мама в это время на огороде что-то делала, мы с сестрой рядом играли. Прикрыв глаза ладонью, она пыталась рассмотреть, что у этих самолётов на крыльях нарисовано: кресты или звёзды. А мы, малыши, радостно руками лётчикам махали. Вот не знаю, показалось мне или нет, но один даже крыльями нам покачал. Потом развернулся да как застрекочит. Мы стоим, а возле ног фонтанчики пыли вздымаются. Сна­чала и не поняли ничего. А когда одна пулемётная очередь по яблоне при­шлась и от неё ветки во все стороны полетели, мама схватила нас за руки и мы к лесу побежали. Туда уже почти все односельчане в чём были неслись. Спрятались на опушке, смотрим, что дальше будет. Самолёты постреляли, а потом высоту набирать стали. Думали, улетят, а они бомбы бросать на деревню начали. Несколько сараев разбомбили и дом, кажется, чей-то. После этого пер­вого налёта мы, как только в небе чёр­ные точки видели, сразу в лес убегали. Мама на всякий случай даже торбочку постоянно держала с сухарями и салом, одежонкой кое-какой.

Отчаяние

Вскоре в наши Лиски немцы пожа­ловали. И первым делом стали курей да свиней по дворам ловить. Весёлые они были и совсем не страшные. К нам относились снисходительно. Хорошо помню, как те, которые в нашей хате остановились, бульон из нашей курицы варили. Нас, правда, перед этим в сарай жить выгнали. Наелись, значит, до отвала и мать зовут. Протягивают ей котелок с супом и командуют: «Матка, киндер, кушать!»

Но немцы в селе долго не задержа­лись. Как я теперь понимаю, это пере­довые части были, простые солдаты. А вот те, кто вслед за ними наведываться стал — мадьяры, полицаи украинские и эсесовцы — настоящими мародё­рами были. И живодёрами, особенно венгры. Стоило только кому-то попы­таться защитить своё, горбом нажи­тое, стреляли не раздумывая. Могли и хату запросто спалить вместе с хозяе­вами. Поэтому как только слух проно­сился, что мадьяры едут, все в лес убе­гали. Единственное исключение — сло­ваки. Эти до нитки не обирали, а за то, что конфисковывали, иногда даже мар­ками расплачивались. Позже поговари­вали, что солдаты из словацких частей часто перебегали к партизанам.

Партизан к 1943 году вокруг много было. Не зря наш край Рудобельской республикой называли. Немцы всё время хотели их уничтожить, посто­янно какие-то операции проводили. Порой возле нашей деревни такие бои шли, как будто линия фронта рядом проходила. Немцы и миномёты приме­няли, и пушки. Одно время деревню нашу обстреливали несколько дней подряд. Для чего? Сама до сих пор не пониманию, партизан рядом и близко не было. И так эти обстрелы всех достали, так нам надоело по несколько раз на дню от них в лес убегать, что однажды мама усадила нас всех на лавку и ска­зала: «Хватит, от судьбы не убежишь. Будь что будет. Помрём, так все вместе в родной хате». Тогда несколько сна­рядов у нас в огороде разорвались, но в дом не попал ни один. Видать, Бог миловал. Или для куда более страшных испытаний нам жизнь продлил.

Люди в болоте

В конце февраля 1944-го стала всё отчётливее слышна канонада. И днём и ночью гремело, как будто гроза где-то недалеко. Все затаились, верили и не верили, что скоро наши придут. Мама всё время молилась и мечтала, что с отцом увидится. Мы тогда не знали ещё, что папа пал смертью храбрых ещё в 1941 году. Мама же этого так и не узнала… То ли в конце февраля, то ли в начале марта, не помню уже, в Лиски нагрянули немцы и полицаи. Собрали всех в центре и объявили, что в связи с приближением фронта нас переселяют в более безопасные районы. Тут же всех построили в колонну и погнали, как скот, в сторону Озаричей. От нас это километрах в 60-ти. Дети, бабы и ста­рики шли в чём были, брать из домов ничего не разрешили. Не знаю как, но мама чудом сумела прихватить из дому низку грибов сушёных. Они нас впо­следствии и спасли от голодной смерти. Но не всех…

Пригнали нас в какое-то болото, огороженное колючей проволокой. По периметру вышки с пулемётами. Устраивались, кто где мог: на кочках, на бугорках. Кто под кустом место отыскал, тот счастливцем считался. Кому не повезло — в снегу сидели, под которым жижа болотная чавкала. Это днём, когда чуток теплело. А по ночам морозы ещё сильные были. А люди же полураздетые! Так и сидели где по щиколотку, а где и по колено в зловон­ной жиже. Кто вставал и пытался дру­гое место найти, тех немцы сразу из пулемётов расстреливали. Передви­гаться запрещалось, костры разводить тоже. Кое-кто убежать хотел, особенно ребята-подростки, да куда там! Немцы вокруг столько мин разбросали, что все беглецы через несколько метров на них подрывались.

Потом люди массово умирать стали. Кто от голода, кто от переохлажде­ния, кто от тифа, который косил и ста­рых, и малых. Умерших немцы сна­чала заставляли стаскивать в какой-то глубокий ров. Когда он доверху напол­нился замёрзшими трупами, тела уби­рать перестали. Покойники так и оста­вались лежать среди ещё живых. Но на это уже никто не обращал внимания, люди словно в зомби превратились за считанные дни. Сидели, лежали, поко­рившись судьбе, и ждали только, когда их смертный час придёт.

И мы ждали. Хотя у нас еда была — грызли припрятанные мамой грибы. Вместо воды ели снег, а то и вовсе воду болотную пили. Пару раз за всё время с той стороны проволоки подъезжала грузовая машина. С неё прямо в нас немцы бросали какие-то объедки. Озве­ревшие от голода люди буквально бро­сались на них, вырывая друг у друга из рук кожуру от картошки или уже обгло­данные немецкими овчарками кости. То и дело драки завязывались настоя­щие, особенно среди женщин, у кото­рых дети от голода на глазах умирали. Ужас… А немцы и полицаи только гого­тали, глядя на это.

Вскоре наша мама тифом заболела, за ней и я. Жар, бред, реальность воспри­нимала как в тумане. Происходящее до меня плохо доходило. Даже когда мама умерла, сёстры плакали, а я не могла — как будто не со мной это всё. Как потом сёстры рассказывали, думали уже, что и я долго не протяну.

Однажды утром немцы и полицаи из лагеря пропали. Люди какое-то время выждали, а потом стали разбредаться кто куда. Многие тогда на минах подо­рвались. Вскоре наши солдаты появи­лись, приказали всем на местах оста­ваться. Такая радость была, что даже у меня на какое-то время облегчение наступило. Солдаты нас в лес вывели, кашей накормили. Я такой вкуснотищи в жизни ни до, ни после не пробовала.

Поела — и как в яму чёрную про­валилась. В себя пришла только через несколько дней, в жарко натопленной медицинской палатке. Вокруг ране­ные и заболевшие тифом наши бойцы. Самих от слабости ветром шатало, но за мной ухаживали, как за род­ной дочкой. Сахаром делились посто­янно, тушёнкой. Так что на поправку я быстро пошла. После выздоровления тётя по маме отвезла нас с сестрой в Хойники в специальный детский дом для детей-сирот. Две старших сестры в Лиски вернулись. Деревня наполовину сожжена была, но наш дом уцелел. Как соседка потом рассказывала, несколько раз его полицаи поджечь пытались, он всё не загорался. Видать, хранил себя для сирот.

После детдома я приехала в Гомель. Честно скажу, подальше хотелось быть от родных, но страшных для детской памяти мест. Здесь окончила техни­ческое училище и 36 лет прорабо­тала токарем. На «Гомсельмаше», на фабрике «Труд», на ЭТЗ. Ушла на пенсию токарем 5-го разряда. Сейчас у меня двое внуков и три правнука. Гляжу на них и только об одном Бога прошу: не дай им увидеть, а тем более пережить то, что мне в детстве дове­лось. Но и забыть не позволь, чтобы подобное не повторилось. Нигде и никогда!

Источник: белка.